Русская нация: альтернативный взгляд

[kalbit07]

Была ли в Российской империи русская нация?

16.03.2016 // 7 112

© Сергей Михайлович Прокудин-Горский. Крестьянские девушки, 1909.
Библиотека Конгресса, LC-DIG-ppmsc-03984 (4)

Сразу же отвечу на поставленный в заглавии статьи вопрос: если понимать под нацией политический субъект, до 17 октября 1905 года — безусловно, нет. Ибо у русских так и не сложилось ядро всякой нации — более-менее автономная от государства социально-политическая элита, обладающая политическими правами.

***

Имперское дворянство, в целом, было не слишком многочисленным, число потомственных дворян с конца XVIII до конца XIX века колебалось в пределах одного процента населения, собственно же русских представителей благородного сословия было раза в два меньше: по переписи населения 1897 года русский язык назвали родным около 53% потомственных дворян. Дворяне только в 1785 году получили гражданские права: право частной собственности на свои земли и крепостных, освобождение от обязательной службы и телесных наказаний, сословное самоуправление, юридические гарантии (дворянин без суда не мог быть лишен дворянского достоинства, чести и жизни) и т.д.

Но даже на губернском уровне возможности дворянской корпорации в управлении страной были крайне ограничены: административная, полицейская, судебная власть, сбор налогов находились в руках губернаторов. Дворянское самоуправление было встроено в административную систему империи, являя собой, в сущности, «ответвление бюрократического аппарата» (И.А. Христофоров): служившие по выборам приносили присягу, подлежали наградам, подобно государственным чиновникам, и имели равную с ними ответственность, носили соответствующие мундиры. Эта служба, обремененная множеством обязанностей, не давала «ни независимости, ни статуса» (Д. Ливен), понятно, почему она не пользовалась популярностью.

Дворянским собраниям запрещалось возбуждение законодательной инициативы — «делать положении противные законам или требования в нарушении узаконений», за нарушение этого запрета устанавливался штраф со всех присутствующих в собрании и подписавших документы, содержащие соответствующие предложения, в 500 руб. и сверх того с губернского предводителя — 200 руб. Институтов дворянского представительства на общеимперском уровне не существовало вовсе. Самодержавие видело роль дворян в местной жизни в качестве «ста тысяч полицейских» (Николай I), «добровольных чиновников на местах для наблюдения за остальными элементами общества» (Д.Н. Шипов).

Полномочия земских учреждений, возникших в 1864 году, в которых представители благородного сословия явно доминировали (гласные губернских земских собраний на 87% состояли из потомственных дворян), также не имели и намека на политические притязания. Земские структуры выше губернского уровня не поднимались, даже совещания между губернскими земствами были официально запрещены.

Автономность дворянства от государства была достаточно относительной: дворянское большинство по бедности или из честолюбия не могло себе позволить пренебрегать государственной службой. П.А. Вяземский отметил в записных книжках 1820-х годов: «Наши предводители [дворянства] будут всегда рабами правительства, а не защитниками дворянских прав, пока не отменят пагубного обыкновения награждать их крестами и чинами. …Где же у нас дворянство неслужащее, и в независимости ли можно упрекать нас». Сам автор этих слов вполне подтвердил их справедливость на собственном примере, вынужденный служить по министерству финансов при Николае I, режим которого был ему глубоко антипатичен. «…В начале 1860-х гг. в Европейской России большинство и даже, пожалуй, три четверти взрослых дворян и примерно столько же дворян-землевладельцев в тот или иной период своей жизни отдали дань государственной службе» и даже «к концу столетия… 40% дворян и примерно 50% дворян-землевладельцев связывали себя с государственной службой» (С. Беккер).

Таким образом, русское дворянство, в целом, сохраняло свой традиционно служилый характер, и ему было далеко по уровню привилегий до большинства европейских благородных сословий, что остро осознавалось наиболее амбициозными его представителями. Денис Давыдов приводит в своих мемуарах такой любопытный эпизод: «В 1815 году [А.П.] Ермолов, находясь близ государя и цесаревича на смотру английских войск… обратил внимание государя и великого князя на одного английского офицера, одетого и маршировавшего с крайнею небрежностью. На ответ государя: “Что с ним делать? Ведь он лорд”, — Ермолов отвечал: “Почему же мы не лорды?”»

С другой стороны, государство отдало дворянству в почти бесконтрольное управление крепостных крестьян — огромную часть населения империи (в 1740-х годах — более 63%, перед отменой крепостного права — более 34%), но, с точки зрения роста политического влияния благородного сословия, это был поистине данайский дар. Сохранением крепостного права самодержавие «откупалось от политической реформы» (П.Б. Струве). Впрочем, этот откуп начал практиковаться еще при Алексее Михайловиче. Дворянское большинство такой расклад вполне устраивал, и реформаторы, выходившие из его среды, никогда не получали массовой поддержки. По формулировке Г.В. Вернадского, «против политических требований дворянства правительство всегда выдвигало крестьянский вопрос. Боязнь отмены крепостного права и потери, таким образом, социальной почвы под ногами заставляла дворянство, в его целом, постоянно склоняться перед императорской властью».

Не менее тяжелым для русского нациестроительства последствием крепостного права был создаваемый им кричащий социокультурный антагонизм между благородным и «подлым» сословиями. И дело не только в тех или иных проявлениях помещичьей жестокости. Пресловутая Салтычиха, садистски замучившая до смерти 39 человек, конечно, принадлежала к исключениям (но, в целом, злоупотребления помещиками своей властью были обыденным явлением). Дело также не только в невыносимо тяжелых барщине (помещики, забиравшие на барщину три дня, считались «умеренными») и оброке (в среднем, в три раза большем, чем у государственных крестьян). Самое страшное — «овеществление» крепостных, совершенно аналогичное «овеществлению» рабов в классических рабовладельческих обществах (ведь и там далеко не все рабовладельцы были бесчеловечными истязателями). Когда одна часть этноса в буквальном смысле слова торгует другой, они (эти части) никак не могут образовать единой нации.

«Отличаясь от народа привилегиями, образом жизни, костюмом и наречием, русское дворянство уподобилось племени завоевателей, которое силой навязало себя нации, большей части которой чужды их привычки, устремления, интересы», — писал в 1847 году Н.И. Тургенев.

После реформы дворянство и крестьянство продолжали жить в разных, почти не сообщающихся социокультурных мирах, законсервированных путем создания крестьянского общинного управления с особым правовым и культурным полем. Кроме того, «низкий уровень грамотности углублял культурную пропасть между элитой и массами: он являлся дополнительной причиной, по которой в 1914 году русское общество было сильнее разделено и меньше походило на нацию, чем в 1550-м» (Д. Ливен).

Своими исключительными привилегиями и европеизированной культурой дворянство было отгорожено не только от крестьянства, но и от других сословий, которые потенциально могли бы составить с ним «нациестроительную» коалицию, — духовенством и горожанами. А ведь даже в Польше, где разрыв между шляхтой и «хлопами» был не менее велик, такая коалиция сложилась.

***

Русское православное духовенство (1,9% населения империи в 1719 году, 0,5% — в 1897-м), хотя и имевшее ряд льгот (освобождение от подушной подати и рекрутской повинности), вряд ли можно считать в полном смысле слова привилегированным сословием (за исключением, разумеется, его архиерейской верхушки и столичных протоиереев). По крайней мере, в XVIII веке положение его иначе как униженным не назовешь. Особенно круто пришлось «духовным» при Анне Ивановне, когда их обложили массой повинностей и за малейшие проступки подвергали телесным наказаниям (что прекратилось только в 1801 году) и тюремному заключению. В 1736 году Тайная канцелярия даже пожаловалась, что ее казематы «слишком уже наполнены священнослужителями, присланными из разных епархий за неслужение молебнов [как правило, в разного рода “царские дни”], и что по чрезмерному накоплению дел об этом неслужении у нее даже в секретных делах стала чиниться остановка» (П.В. Знаменский).

С начала XIX века положение духовенства более-менее пришло в норму, во всяком случае, экстрима, подобного аннинскому, в его отношении не допускалось. Но оно продолжало быть совершенно зависимым от государства, презираемым как дворянством, так и крестьянством, в массе своей, чрезвычайно бедным и социально почти герметически замкнутым сословием. Скажем, обязанности священников доносить о криминальных признаниях на исповеди так и не были отменены. Проповедническая их деятельность находилась под жестким контролем Синода, который в 1821 году принял специальный указ, обязывающий батюшек показывать конспект проповеди вышестоящему начальству. Клирики, по сути, являлись государственными служащими, удостаивались разного рода наград (с 1795 года), а после 1830 года стали получать жалование, но при этом весьма скудное, да и платимое далеко не всем (в 1900 году жалованье платилось лишь половине причтов). Проблема эта так и не была решена до самого конца императорского периода, в синодских документах 1916 года прогнозировалось обеспечить все причты «средне-нормальными окладами» к 1935 году!

«Добровольные даяния» также не слишком благоденствующих прихожан-крестьян не столько обогащали клир, сколько вызывали у первых стойкую ненависть и презрение ко второму. Священник А.И. Розанов в 1882 году так описывал эту прискорбную ситуацию: «Чтобы удовлетворить своим самым необходимым потребностям жизни, мы должны, как нищие, таскаться по дворам и выпрашивать лотки хлеба и вымогать плату за требоисправления, — непременно; со стороны же крестьян неизбежно отстаивание всеми силами трудовой своей копейки. Обоюдное неудовольствие есть прямое следствие такого положения…» Удивительно ли, что «нет пословицы, которая что-нибудь хорошее сказала о духовенстве» (Б.Н. Миронов)? «…Духовенство, гнетомое бедностью, еле содержит катехизис, — до развития ли ему христианских идеалов и освящения ими себя и других?» — с горечью записал в дневнике в июле 1904 года архиепископ Японский Николай (Касаткин).

С конца XVIII века, когда были отменены приходские выборы священников, окончательно определилась наследственность духовенства, практически не разбавляемого представителями других сословий. Весь XVIII век закон фактически запрещал дворянам принимать духовный сан, да и сами дворяне не слишком стремились к нему: слишком низок был его социальный статус. Людям податных сословий такой переход был формально закрыт и большую часть следующего столетия. Лишь в 1869 году появился закон, разрешавший любому гражданину занимать церковные должности, принципиально, однако, не изменивший устоявшийся порядок вещей, а скорее способствовавший бегству молодых поповичей из рядов своего сословия. В.В. Розанов в одной из своих статей 1904 года приводил такие удручающие факты о положении в Нижегородской семинарии: из 60 человек, окончивших ее в 1901 году, только 16 согласились стать священниками; все перворазрядники и второразрядники заявили, что уходят в университет, академии и в институты. Консерватор славянофильского толка генерал А.А. Киреев в том же 1904 году в дневнике так прокомментировал заявление Победоносцева, что никто не хочет служить на духовном поприще: «Да из-за чего я пойду в священники? Или из-за выгоды, но выгоды ведь нет никакой, или по призванию, с целью проповедовать слово Божие, но для этого нужна свобода, а свободы-то и нет!»

Следует также заметить, что далеко не все русские являлись действительными прихожанами РПЦ; старообрядцев и разного рода сектантов (явных или тайных) всего, по данным И.И. Каблица, в 1880 году насчитывалось около 13-14 млн (приблизительно четвертая часть всех русских), а по данным П.Н. Милюкова, к 1917 году — около 25 млн. Степень религиозного воздействия православного духовенства на свою паству не стоит преувеличивать и по другим причинам. Во-первых, по сравнению с последней первое было очень немногочисленным: в конце XIX — начале XX века один батюшка приходился приблизительно на две тысячи верующих (для сравнения, на католическом Западе тогда же один священник «обслуживал» 690 человек). Во-вторых, неграмотное крестьянство толком не знало Писания, которое и перевели-то на русский язык полностью лишь в 1876 году, годом позже, чем Марксов «Капитал». Церковнославянский же крестьяне, судя по ряду внушающих доверие свидетельств современников (например, Ю.Ф. Самарина в письме И.С. Аксакову от 23 октября 1872 года), практически не понимали, и содержание службы для них было окутано тайной.

Конечно, при таком положении дел, духовенство было не способно стать общественным и идейным центром русского нациестроительства.

***

Еще менее таким центром могло быть т.н. «городское сословие» (3,9% населения империи в 1719 году, 11,3% — в 1897-м). Идея Екатерины II создать в его лице некий «средний род людей» по западноевропейским образцам выразилась на практике в существовании под одним именем двух различных социальных групп — привилегированной/полупривилегированной (почетные граждане и купцы) и непривилегированной (мещане и ремесленники). Единственное, что у них было общего, — юридические гарантии права собственности.

Внутри первой группы также существовали принципиальные различия: только почетные граждане (0,2% всего «городского сословия» в 1840 году, 3% — в 1897-м) были освобождены от подушной подати, рекрутской повинности и телесных наказаний. Купцы 1-й и 2-й гильдий имели право от указанных повинностей откупиться, в отличие от купцов 3-й гильдии, подвергавшихся к тому же телесным наказаниям. Купеческое звание не передавалось по наследству, его нужно было подтверждать наличием капитала, для каждой гильдии разного. Мещане и ремесленники до 1860–1870-х годов принадлежали наряду с крестьянами к податным слоям населения, были членами податной городской общины и без увольнительного свидетельства, подписанного большинством последней и городским головой, не имели права перейти в город другой губернии; телесные наказания для них окончательно отменили только в 1904 году.

Разумеется, «средний род людей» из такого противоречивого социального образования сформировать невозможно. Низкий статус «городского сословия» приводил к его профессиональной деградации и к бегству из него наиболее способной молодежи. «…Великий двигатель национального процветания, а именно капиталы, накопленные целыми поколениями торговцев, в России совершенно отсутствует; купцы там, кажется, имеют только одну цель — собрать побольше денег, чтобы при первой же возможности бросить свое занятие», — печалился Н.И. Тургенев.

«…Дай бог, чтоб у нас была буржуазия!» — восклицал в одном из писем 1847 года литератор В.П. Боткин (сам родом из купцов), прекрасно понимавший ту гигантскую роль, которую этот класс сыграл в экономическом и политическом прогрессе Запада и то, сколь мало соответствовало ему «городское сословие» империи. Ибо в последней не было элементарных условий для нормального развития капитализма: свободного рынка рабочей силы (из-за закрепощенности — государством или помещиками — основной массы населения), обширного внутреннего рынка сбыта товаров (из-за низкой покупательной способности того же самого подавляющего большинства населения — крестьян) и развитой системы кредитования (в дореформенный период вообще отсутствовали частные банки — имелись только казенные, в основе деятельности которых лежала внеэкономическая логика). Верхушка «городского сословия» количественно была очень невелика. В 1851 году общее число купцов равнялось 180 359 душам (притом что так же весьма немногочисленное духовенство насчитывало тогда 277 659 душ), в 1897 году их стало немногим больше — 281,2 тыс. (0,2% населения).

Правда, после отмены сословного принципа в занятиях торговлей и промышленности могли подвизаться не только купцы (к 1900 году среди единоличных владельцев торгово-промышленных предприятий к последним принадлежало только 26,9%), но даже с учетом этого буржуазия в европейском смысле слова составляла внутри «городского сословия» незначительное меньшинство, далеко не достигающее и одного процента населения. Годовой доход в 1000 руб. обеспечивал только самый скромный достаток; в 1904 году в империи имелось всего 404,7 тыс. человек, чей доход превышал указанную цифру, — 0,3% ее населения. А ведь среди этих немногих счастливцев были не только «буржуа», но и верхушка дворянства и духовенства, а также лица, получающие доходы от «личного труда», — около 37% данной группы: офицеры, чиновники, разного рода служащие, врачи, адвокаты, литераторы и другие «лица свободных профессий». Для сравнения: в Англии уже в 1851 году более 8% населения принадлежало к предпринимательскому сообществу, немецкая буржуазия в начале XX века насчитывала по разным оценкам от 5 до 15%.

Источник :
Продолжение :