![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
kalbit07Оригинал взят у ![[livejournal.com profile]](https://www.dreamwidth.org/img/external/lj-userinfo.gif)
ed_glezin в Статья Андрея Архангельского «Да что он нам дал, ваш Горбачев!..» По пунктам.
ed_glezin в Статья Андрея Архангельского «Да что он нам дал, ваш Горбачев!..» По пунктам.Когда заходит речь о Горбачеве, люди, настроенные к нему негативно, обычно говорят так: «А что он нам дал, ваш Горбачев?..»
Это риторический вопрос, подразумевается, что – ничего. Фраза эта очень характерная, самое важное слово в ней – «дал». По самой сугубо материалистической конструкции вопроса – «что ты мне дал» – любовь к лидеру страны оценивается по количеству данных им материальных благ: дал отдельные квартиры, допустим, или дал водку по низкой цене. Но в юбилей Горбачева, которому сегодня 85, на этот, казалось бы, риторический вопрос можно все-таки попытаться ответить.
Это риторический вопрос, подразумевается, что – ничего. Фраза эта очень характерная, самое важное слово в ней – «дал». По самой сугубо материалистической конструкции вопроса – «что ты мне дал» – любовь к лидеру страны оценивается по количеству данных им материальных благ: дал отдельные квартиры, допустим, или дал водку по низкой цене. Но в юбилей Горбачева, которому сегодня 85, на этот, казалось бы, риторический вопрос можно все-таки попытаться ответить.
Первое и самое важное – Горбачев освободил людей от необходимости врать. Я – типичный результат перестройки; когда она началась, я учился в четвертом классе. Я плохо понимал математику, но уже хорошо понимал правила жизни в СССР. Например, что хорошие оценки получают не только за знания, но и за умение поддакивать учительнице. У четвертого-пятого советского поколения способность «устраиваться в жизни» была уже в крови, это был инстинкт, все с детства уже поддакивали, соглашались, кивали. Во всем этом была необъяснимая тоска, но в целом ты понимал, что так все устроено, железно.
Нужно было учиться скрывать мысли, притворяться, не выделяться, демонстрировать лояльность. Во дворе одно, в школе другое, дома третье – в общем, приучаться жить двойной жизнью, как все. И тут пришел Горбачев и спас меня – и многих других – от вот этой необходимости постоянного притворства. То есть врать можно было и дальше, но отныне появился выбор: теперь стало можно и НЕ врать. Вранье перестало быть жизненно необходимым. Мало того, говорить правду стало выгодно, если употребить такой циничный оборот; гарантией успеха стала не твоя похожесть на других, а твое отличие.
Он уберег меня и миллионы других от двойной духовной бухгалтерии. Это сейчас трудно объяснить, но перестройка высвободила огромную именно человеческую энергию, высвободила миллион разных талантов и способствовала развитию способностей. Пять лет перестройки были такой вечной весной мыслей и чувств, почти карнавалом, действительно счастливым временем: когда желание не врать не наказывается, а даже наоборот – поощряется государством. Социальный успех тоже был связан именно с возможностью говорить правду или попросту говорить то, что думаешь. Поэтому Горбачеву я обязан своими способностями, обретением профессии, карьерой; но главное, он уберег меня и миллионы других от двойной духовной бухгалтерии, от морального разложения, разрушения. Он спас мою душу, и мне не кажется это преувеличением.
Можно долго говорить о том, что такого рода вещи не зависят от государства, но это, конечно, неправда: в России государство везде, во всем, оно всегда главный воспитатель. Дети и сейчас хорошо чувствуют, как нужно себя вести, чтобы добиться успеха. Детям перестройки с государством повезло, как никакому другому поколению, – по сути, вся сознательная жизнь прошла «при свободе», редко какому поколению так в России везло. Свобода, про которую в России принято уточнять «свобода для чего?», «свобода от чего?» – это очень просто: это возможность не врать.
Еще одна вещь, которую «дал» Горбачев, – вернул язык людям. Вернул людям коммуникацию, возможность разговаривать свободно. В тоталитарном обществе язык существует не для того, чтобы говорить, а для того, чтобы скрывать мысли. В результате к 1980 году язык умолчания, культура утаивания достигли такого состояния, что на официальном языке, на языке газеты «Правда» невозможно было выразить даже простейшие мысли.
С советским языком происходил гигантский процесс распада. Все, что говорилось до 1985 года, было не обменом мыслями, а ритуалом, повторением, тавтологией, которая превращалась в бессмыслицу. Это поразительное изобретение тоталитаризма, когда то единственное, что отличает людей от животных – язык, мешает людям, а не помогает. «Молчание – золото», – повторяли тебе на каждом шагу, и молчание становилось единственным честным способом коммуникации. Все то же самое происходит с языком и сейчас. Выражение «я тебя услышал» является ярким признаком возвращения этой немоты, молчания – как способа коммуникации. «Молчание – золото», – повторяли тебе на каждом шагу, и молчание становилось единственным честным способом коммуникации.
У Ханны Арендт есть такое наблюдение – о людях в Германии 1930-х годов, которые сохранили иммунитет к тоталитаризму. Арендт задается вопросом: чем эти люди отличались от большинства? Она приходит к выводу, например, что высокая культура, образование не играют тут никакой роли. Способность к сопротивлению сохранили лишь люди определенного психического склада, приходит к выводу Арендт, те, кто привык вести постоянный внутренний диалог со своим вторым «я», или, попросту говоря, с совестью. Люди, которые привыкли сверять каждое действие с внутренним камертоном, не могут пойти против него – попросту потому, что они не смогут с этим дальше «жить», эта совесть их сгрызет. Беда в том, пишет Арендт, что для большинства людей этот внутренний диалог не является чем-то необходимым, или же у них попросту нет такой привычки, ставшей необходимостью.
Перестройка – это разговоры, понятно, но самое важное, что Горбачев дал толчок именно внутреннему разговору человека с самим собой. То есть Горбачев попросту вернул людям их второе «я», совесть, – опять-таки он дал не ее, а дал возможность выбора. Большинство людей не понимает ценности свободы – это банальность; хотя все без исключения сегодня пользуются материальными преимуществами, экономическими последствиями свободы: открытым рынком, обменом товарами, возможностью пересекать границы.
Горбачев действительно не дал ничего материального – никаких пайков или квартир. Но сама практика этого «давания» содержит двойной смысл: ведь то, что дают материального, могут и отобрать. Вождь дал – вождь и взял, примерно по этой схеме жизнь в России строится и сейчас. А вот то, что дал Горбачев, отобрать невозможно. Именно потому, что это не вещь. Нельзя даже сказать, что он «дал свободу» – это даже оскорбительно, свободу нельзя дать, она не рубль, мы сами ее обрели, – но Горбачев просто создал возможность для того, чтобы взяли от жизни лучшее, а не худшее. Он дал возможность очеловечиться, и дальше каждый распорядился этой возможностью по мере своих способностей и желаний. То, что мы в широком смысле не воспользовались этой форточкой свободы – когда она еще будет в следующий раз, – это правда. Но все-таки количество людей, которые приняли новые правила, принципиально изменило соотношение свободы и несвободы в России. Свобода теперь исчисляется не двумя десятками диссидентов на кухне, она все-таки достояние миллионов людей. Это они выходят на бессмысленные вроде бы марши, работают наблюдателями на выборах и каждый день меняют воду в банках с цветами на мосту, где убили Немцова. Горбачев изменил социологию в России, 15 процентов страны (те, которые не 85) – это все-таки больше похоже на норму, чем семеро на Красной площади в 1968 году.
Горбачеву удалось создать этот хрупкий баланс, создать «других» – тех, для кого внутренний диалог со своим «я» важнее пропагандистского монолога. Они держатся за счет этой энергии тридцатилетней давности, и, возможно, и сам Горбачев дожил до 85 именно благодаря этой энергии. Сильная вещь, советую.
Нужно было учиться скрывать мысли, притворяться, не выделяться, демонстрировать лояльность. Во дворе одно, в школе другое, дома третье – в общем, приучаться жить двойной жизнью, как все. И тут пришел Горбачев и спас меня – и многих других – от вот этой необходимости постоянного притворства. То есть врать можно было и дальше, но отныне появился выбор: теперь стало можно и НЕ врать. Вранье перестало быть жизненно необходимым. Мало того, говорить правду стало выгодно, если употребить такой циничный оборот; гарантией успеха стала не твоя похожесть на других, а твое отличие.
Он уберег меня и миллионы других от двойной духовной бухгалтерии. Это сейчас трудно объяснить, но перестройка высвободила огромную именно человеческую энергию, высвободила миллион разных талантов и способствовала развитию способностей. Пять лет перестройки были такой вечной весной мыслей и чувств, почти карнавалом, действительно счастливым временем: когда желание не врать не наказывается, а даже наоборот – поощряется государством. Социальный успех тоже был связан именно с возможностью говорить правду или попросту говорить то, что думаешь. Поэтому Горбачеву я обязан своими способностями, обретением профессии, карьерой; но главное, он уберег меня и миллионы других от двойной духовной бухгалтерии, от морального разложения, разрушения. Он спас мою душу, и мне не кажется это преувеличением.
Можно долго говорить о том, что такого рода вещи не зависят от государства, но это, конечно, неправда: в России государство везде, во всем, оно всегда главный воспитатель. Дети и сейчас хорошо чувствуют, как нужно себя вести, чтобы добиться успеха. Детям перестройки с государством повезло, как никакому другому поколению, – по сути, вся сознательная жизнь прошла «при свободе», редко какому поколению так в России везло. Свобода, про которую в России принято уточнять «свобода для чего?», «свобода от чего?» – это очень просто: это возможность не врать.
Еще одна вещь, которую «дал» Горбачев, – вернул язык людям. Вернул людям коммуникацию, возможность разговаривать свободно. В тоталитарном обществе язык существует не для того, чтобы говорить, а для того, чтобы скрывать мысли. В результате к 1980 году язык умолчания, культура утаивания достигли такого состояния, что на официальном языке, на языке газеты «Правда» невозможно было выразить даже простейшие мысли.
С советским языком происходил гигантский процесс распада. Все, что говорилось до 1985 года, было не обменом мыслями, а ритуалом, повторением, тавтологией, которая превращалась в бессмыслицу. Это поразительное изобретение тоталитаризма, когда то единственное, что отличает людей от животных – язык, мешает людям, а не помогает. «Молчание – золото», – повторяли тебе на каждом шагу, и молчание становилось единственным честным способом коммуникации. Все то же самое происходит с языком и сейчас. Выражение «я тебя услышал» является ярким признаком возвращения этой немоты, молчания – как способа коммуникации. «Молчание – золото», – повторяли тебе на каждом шагу, и молчание становилось единственным честным способом коммуникации.
У Ханны Арендт есть такое наблюдение – о людях в Германии 1930-х годов, которые сохранили иммунитет к тоталитаризму. Арендт задается вопросом: чем эти люди отличались от большинства? Она приходит к выводу, например, что высокая культура, образование не играют тут никакой роли. Способность к сопротивлению сохранили лишь люди определенного психического склада, приходит к выводу Арендт, те, кто привык вести постоянный внутренний диалог со своим вторым «я», или, попросту говоря, с совестью. Люди, которые привыкли сверять каждое действие с внутренним камертоном, не могут пойти против него – попросту потому, что они не смогут с этим дальше «жить», эта совесть их сгрызет. Беда в том, пишет Арендт, что для большинства людей этот внутренний диалог не является чем-то необходимым, или же у них попросту нет такой привычки, ставшей необходимостью.
Перестройка – это разговоры, понятно, но самое важное, что Горбачев дал толчок именно внутреннему разговору человека с самим собой. То есть Горбачев попросту вернул людям их второе «я», совесть, – опять-таки он дал не ее, а дал возможность выбора. Большинство людей не понимает ценности свободы – это банальность; хотя все без исключения сегодня пользуются материальными преимуществами, экономическими последствиями свободы: открытым рынком, обменом товарами, возможностью пересекать границы.
Горбачев действительно не дал ничего материального – никаких пайков или квартир. Но сама практика этого «давания» содержит двойной смысл: ведь то, что дают материального, могут и отобрать. Вождь дал – вождь и взял, примерно по этой схеме жизнь в России строится и сейчас. А вот то, что дал Горбачев, отобрать невозможно. Именно потому, что это не вещь. Нельзя даже сказать, что он «дал свободу» – это даже оскорбительно, свободу нельзя дать, она не рубль, мы сами ее обрели, – но Горбачев просто создал возможность для того, чтобы взяли от жизни лучшее, а не худшее. Он дал возможность очеловечиться, и дальше каждый распорядился этой возможностью по мере своих способностей и желаний. То, что мы в широком смысле не воспользовались этой форточкой свободы – когда она еще будет в следующий раз, – это правда. Но все-таки количество людей, которые приняли новые правила, принципиально изменило соотношение свободы и несвободы в России. Свобода теперь исчисляется не двумя десятками диссидентов на кухне, она все-таки достояние миллионов людей. Это они выходят на бессмысленные вроде бы марши, работают наблюдателями на выборах и каждый день меняют воду в банках с цветами на мосту, где убили Немцова. Горбачев изменил социологию в России, 15 процентов страны (те, которые не 85) – это все-таки больше похоже на норму, чем семеро на Красной площади в 1968 году.
Горбачеву удалось создать этот хрупкий баланс, создать «других» – тех, для кого внутренний диалог со своим «я» важнее пропагандистского монолога. Они держатся за счет этой энергии тридцатилетней давности, и, возможно, и сам Горбачев дожил до 85 именно благодаря этой энергии. Сильная вещь, советую.
